Белый – цвет смерти. Кожный покров, лишенный движения крови; дешевая плитка купальни, где женщины в пару вытравливают из себя нежеланных зародышей; клобук монаха, чей род высохнет вместе с его неиспользованным семенем; личинки, заполняющие глазницы целиком.
Джарет надевает белые одежды, когда думает о смерти. Трещина в зеркале, морщина в углу глаза, в углу рта, пигментное пятнышко на тыльной стороне ладони. Крошечное, как половина гречневой крупинки. Когда смотришь на свою руку тысячу лет, и никогда не видел его раньше, оно способно свести с ума.
Старость. Слово, похожее на осыпающуюся известь, крошащийся мел, сворачивающееся молоко. Складки на крахмальных простынях видятся ему дряблыми пролежнями, отдающими стоялой вонью. Мерзость, стерильная белая мерзость повсюду с самого утра столетья.
Лабиринт прорастает бритвами, которые кромсают ветхую пряжу паутины на оторочке плаща - и всё, что не успеет убраться с дороги. Бродить среди лезвий приятнее, чем стоять перед зеркалом и отыскивать изъяны в залитом мертвым подземным светом теле. Пластины-острия бумажно выгибаются, звеняще вибрируют, разогревая кожу самой жаркой лаской. Только ножи любят Джарета так, как должно его любить, как не умели любить его смертные женщины и ведьмы тумана. Только их любовь не тускнеет и не приедается - не притупляется - в толще залакированного времени. Но и это не лечение, это не спасение: так, пилюля для румянца. А известь отслаивается чешуйками, шелушится, оставляет рытвины оспин…
Когда Джарет надевает белые одежды, дети, играющие в лесной колыбели, принимают его за короля фей. Он кажется им созданием, сотканным из луны и мерцающих светлячков - колдовским, добрым, безмерно печальным. И пастельно-голубые тени, залегшие под его глазами, не лгут: он печален. О, как он печален. Его ладони ложатся на кудрявые головки под невесомый вздох и шепот ветвей. Ничто его не радует, даже детский смех в чащобе. Даже красивая страшная сказка о ребятишках, закончивших водить хоровод стариками. Он уходит по болотному мху светлым королем в короне из блуждающих огней и оставляет за собой тишину. Все тщетно, прощай, Авалон. В песнях осталось место только для выскобленной седой пустоты.
Комната из белой плитки страшнее костницы, смотрящей внутрь вделанными в стены черепами. Плитка холодна и равнодушна, у нее нет выражения, как у безносых скалящихся весельчаков; она бесстрастно выставит напоказ все, что на нее упадет и прольется. Когда ее окропляет россыпь багровых брызг, она продолжает отражаться сама в себе, оскорбленная, как оскорблена Джаретом сама смерть. Он погружает руки в маленькую грудную клетку и рвет человеческую оболочку, вытаскивая наружу склизкий, окровавленный, покрытый мягкими иголками комок. В каждом малыше живет гоблин – мелкий, жадный, бессмертный как все дети; но если пожелать извлечь его до боя часов, до условленного часа, то придется испачкаться. Джарет рад испачкаться: в белой комнате, в белых одеждах, он выпускает комок на пол рядом с пляшущей снятой кожей, и втирает кровь в свои бедные, постаревшие на половину гречневой крупинки руки.
Из луны и светлячков, млечного тумана и густых красных капель, срывающихся с кончиков пальцев. Он поднимает голову и смаргивает трещину с зеркала.
…Ох, это было близко.

Снова можно дышать, и король гоблинов смеется, почти до слез хохочет над своим припадком. Близко, как конец последнего из миров. Близко, как последний сон последнего ребенка. Пора бы остудиться. Кое-кто, например, считает белый цвет цветом бесконечной совершенной жизни.
Забавная история: триста-четыреста лет назад, выбирая смарагды в пещерах под снежными пиками Эренделла, он потерял (или позабыл, или оставил в наказание - кто упомнит?) одного из своих подданных. А вернувшись в другой раз, обнаружил, что пакостника давно уже нет, зато многочисленные правнуки – его и какой-то горной троллихи – плодятся, размножаются, и даже сами провозгласили себе принцессу. Причудливый народец: кровь и лед, злые гримасы в раздробленных голубых осколках, шепот из темных ущелий. И Эльтин, их драгоценный кристалл, тоже – лед и кровь. Цветок холода, дева-легенда, карающая биение живых сердец как непростительное преступление против порядка.
Порядок – одно это слово вызывает у Джарета отвращение: оно как плитка, на которую нестерпимо хочется выплеснуть что-то, на которой просто необходимо оставить свой след; но и в прозрачном как слеза льду Эльтин есть червоточина, крошечное пятно вроде той самой гречневой крупинки, и это то, что примиряет его с ней. Он приходит к ней на изнанку своего собственного белого цвета (извести, и мела, и молока), чтобы взглянуть под другим углом, чтобы вдохнуть выстуженного, обжигающе-чистого воздуха, чтобы послушать песни занесенных снегом костей о нечеловеческой смертоносной красоте, о юном хрупком теле, лунных косах и безжалостных глазах, взглянув в которые, ты навсегда забудешь дорогу домой. Джарет любит чужие жестокие сказки, когда устает от своих. Северный ветер развеивает принесенные им с собой запахи – осенней чащобы, болотной воды и подземного безумия в миллионе тупиков и поворотов, - чтобы оставить только запах вечной зимы.
Он поднимается наверх – в действительности Лабиринт не материальное место, он может быть под любыми горами, в любых холмах, но Джарету нравится это условное соседство, - поднимается, провождаемый невидимыми взглядами злых глазок-бусинок. Ох, он знает этот взгляд, он видел его слишком много раз: примитивная, первобытная, жадная, мелочная гоблинская ревность. Кое-кто явно не прочь сбросить его со скал – но эти, в отличие от ребятишек в лесу, знают, какой из Джарета светлый король фей. Он скалится уже почти весело, и смешок взмывает вместе с ним к зубчатым вершинам в полярном совином оперении.
- Эльтин, - смешливо шелестит старая людоедская присказка, - человечьим духом пахнет.
[AVA]http://i66.fastpic.ru/big/2014/1213/df/176f81eb9e9ba39518313c5dc638c3df.jpg[/AVA]

- Эльтин, бессердечная Эльтин, - Джарет смеется от удовольствия, шагает (почти безумно пошатывается) вперед, рукой в перчатке берет тонкую полудетскую ладонь, отдавшую минуту назад приказ о смерти, и притягивает ее к своей скуле. Холодная как колыбельная заметающей вьюги, секундное колючее блаженство. – Со мной случилось несчастье, - жалуется он, безо всякого перехода сорвавшись с упоения в трагизм.
У короля гоблинов разные глаза: один злой и темный, как пустой колодец, другой веселый и прозрачный, словно здешний лед. Его взгляд – это всегда взгляд двух абсолютно разных существ. И это говорит о нем всё, что требуется о нем знать.
Его несчастье ничуть не меньше неприятностей бедняги, перебившего себе все кости еще до того, как его тело кулем тряпья достигло дна ущелья. Это оно заставило зеркало с утра нести бред, это оно дохнуло со всех сторон призраками обветшания, червями и плесенью, это оно превратило его любимый зал ведущих в никуда лестниц в зияющую пустоту с плавающими в ней кусками камней. Разболтанные стрелки часов стонут от того, как он дергает время с места в галоп, приводя королевство во всё больший гротескный парадокс, в истерику, в одно сплошное землетрясение… Право, храбрецу, надышавшемуся разреженным воздухом и увидевшему свое будущее в точеной антрацитовой шахматно-равнодушной фигурке, еще повезло. Стоило бы, может, и перенять манеру решения сердечных вопросов у Эльтин, но не в правилах Джарета так обрывать игру.
Впрочем, жалуясь, он не ищет утешения – он уже нашел его в воссозданной словно на бис истории дрожащих старческих запретов в пляшущем чаде лучин. Не ходите в скалы, не слушайте эхо, не смотрите вниз с высоты, не говорите с горными духами. Не ищите тролльих сокровищ, не желайте нечеловеческой любви. Эти напевы переходят из века в век, не меняясь, они гораздо старше малютки Эльтин, злой девочки, от которой все еще слышен не до конца убитый морозом запах молока живой смертной матери. Но Эльтин хороша. Холод - это что-то вроде быстрого эликсира вечности: в один шаг через порог на другую сторону жизни он делает из юнцов всеведающих старцев с бесстрастными древними глазами на молодых лицах; стеклянно звенящих потусторонних созданий, готовых проводить столетия в созерцании переливов света на гранях снежинок. Духи холода рождаются уже убеленными сединами – тогда как дети земли, такие, как сам Джарет, не перестают полностью быть детьми и через тысячи лет. И - новорожденный порядок интереснее порядка дряхлого: Его Величество не знает, чем принцесса так притягивает самоубийц (точнее, знает, но ему плевать), но его она пленяет именно этим. Конечно, конечно, у стихии нет возраста, стихия неподсудна человеческим меркам, но еще у стихии нет безделушек, тревожно зовущих обратно за дверь, которая, раз закрывшись, исчезла навсегда.
Тук-тук-тук.
- Вижу, ты терпишь неудобства, но остаешься. Уж не ради ли меня? – Джарету нравится мелочно злить скрежещущих под гулкими голубыми сводами троллей. Хватит с вас веселья на сегодня, закусите удила: невиновен, Ваша Честь. – Значит, ты больше не ищешь то, что искала? Оставишь былое снегу?
[AVA]http://i66.fastpic.ru/big/2014/1213/df/176f81eb9e9ba39518313c5dc638c3df.jpg[/AVA]

Она права: здесь действительно красиво. Полутона, теснящиеся в халцедоновой пещере, жадные бездонные пасти скал, гигантские хребты, лежащие в саване синих снегов, словно кости китов, на которых раньше стояли миры. И небо, никогда не темнеющее на севере до черноты, исколотое, пронизанное, пробитое навылет бесчисленными скоплениями звезд – мелких и острых, как рассыпанная по полотну соль, крупных и ярких, как замерзшие светлячки. Бесконечное, звенящее, ослепительно переливающееся от белого марева густых россыпей к холодной пустынной синеве, в которой одинокие звезды светят ярче всего. Млечные брызги и сапфировые иглы, миллионы глаз Вселенной, нависшей над неподвижной горной тишиной.
Красиво – но не красивее того, как все эти звезды вспыхивают, отразившись в потемневших глазах Эльтин. Секунду их искры мерцают из глубины еще двух ледяных вселенных, оживляя их внутренним электрически-злым светом – таким откровенным чувством – а затем пропадают, словно под сомкнувшейся гладью воды, мгновенно скованной сверху хрусткой заиндевелой корочкой. Секунда, но все же… это было довольно просто. Разбудить фантомные боли, утихшие в стекле ледяного тела, разбередить червоточину, грозящую доспеху брешью протаявшей полыньи – Джарет думал, что это потребует больших усилий. Может быть, он переоценил прочность её стихии, может быть, в ней осталось слишком много от людей, которых она так великолепно презирает, может быть, это страх, от которого она бежит, перестав шевелиться вовсе; а может быть, он недооценил её потенциал к разрушению, столь сладкому, столь страстному, даже если это ненависть снежных лавин (или более интимно? Кажется, тебе нравится кровь, Эльтин?). А может быть, и то, и другое сразу – достаточно «посмотреть иначе» (вот это было хорошо).
В любом случае, если есть брешь, то нельзя устоять перед искушением запустить в нее руки? В конечном счете, этим и движется вперед бесконечное множество миров. В конечном счете, Джарет – тоже в какой-то степени всего лишь гоблин.
- Снега не слишком-то болтливы, - усмехается он, по-птичьи склонив голову набок. – Я бы ответил скорее.
Он берет Эльтин за плечи – обманчиво хрупкие, алмазно-твердые, скованные поседевшим от инея траурным платьем – и поворачивает её, словно собираясь раскручивать ребенка с завязанными глазами, назначенного водить в жмурки. Но только он шагает и плавно уходит на круг вместе с ней, неотрывно глядя в выточенное из алебастра лицо.
- Если бы я ответил, ты обрела бы завершенность. Заполнила бы пустоту талой водой, как форму для теста. Вода станет льдом, и лед со льдом соединится.
Поворот. Джарет больше ни о чем не грустит – ни о былом поражении, ни о разбитом сердце, ни об упадке Авалона и плиточных купальнях. Он смотрит… как, в общем-то, смотрят все: сложно смотреть только каким-то одним глазом.
- Если бы я ответил, - упоенно противоречит он себе, - ты обрела бы двойственность, с которой не захотела бы мириться. Иметь человека в себе так утомительно, не так ли?
Поворот. Почти в вальсе он кружит Эльтин на обледенелой площадке у края обрыва, у бездонной пропасти внизу и бездонной пропасти вверху. Обсыпные звезды, вертясь как блики вселенского ночника, кидают серебристые отблески на белые-белые волосы. Джарет находит её прекрасной.
- Нужно знать правду, чтобы знать себя, и знать, кого следует уничтожить, - поворот, поворот. – И не нужно никаких сентиментальных вырезок, чтобы быть принцессой Эльтин.
Королю гоблинов интересен не сам ответ – его занимает только как она ответит.
[AVA]http://i66.fastpic.ru/big/2014/1213/df/176f81eb9e9ba39518313c5dc638c3df.jpg[/AVA]

На белом поле незаметен снег,
На черном - незаметны наши тени.
Еще две линии вперед,
Две линии вперед - и мы у цели.

Разочарование. Не тем, что она сделала – по-настоящему она бы разочаровала его, лишь если бы согласилась принять предложенный ответ. Джарет не хочет её сломать (иррациональный жестокий импульс не считается) или очеловечить - тени упаси. Он разочарован, почти по-детски расстроен, скорее уж тем, как она отыграла очко, вернувшись на исходную омерзительно упорядоченную позицию. Если говорить о вкусах, он предпочел бы вновь увидеть отражение звезд в чернильных зрачках, послушать смертоносно звенящий лед в голосе, отрекающемся от мартышечьих слабостей… возможно, даже пропустить удар зачарованного клинка, лежащего у подножья трона и поющего в мерцающих тенях свою неслышную песню синей стали. Вместо этого он получил порцию мороженой мудрости и короткий жалобный высверк безделушки, полетевшей прямо следом за сегодняшним счастливцем. Дзыннь. Стыдно, Эльтин, скучно.
Хотя, надо признать, эффектный жест (Джарет любит эффектное). И к слову, тому, нанизанному внизу на шипы в измочаленном тряпичном коконе, стоило бы взглянуть, как умеют флиртовать ледяные принцессы. Всё же женщина - всегда женщина... особенно если не докучать ей спасением. И, очевидно, если быть Джаретом. Ах, он и впрямь бы взял её в Подземье, но вряд ли ей там место – пусть даже ненадолго: бесчисленные тупики и ловушки, стены, поросшие глазастым шепчущимся мхом, голые, черные, осыпающиеся радужной пыльцой ветви, бесприютный серый замок с перетасованными каждый раз на новый лад залами… зеленые изгороди и топь, каменные мешки и свалка детских игрушек под городом гоблинов, но главное – обитатели, вечно в хаотическом движении, бестолковом гомоне, абсурдных загадках. Даже Хрустальный Зал, век за веком проигрывающий один и тот же бал-маскарад из заевшей музыкальной шкатулки, вряд ли бы стал местом, из которого ей бы не захотелось вырваться уже через полминуты. Не страшно, в этом вопросе Его Величество даже немного старомодно консервативен: место льда – во льдах.
И немного – в его руках. В его игре.
- Будь по-твоему, принцесса, - смиренно говорит он, но в его глазах уже пляшет бесчестное чародейское веселье. - Когда придет время, он непременно вернется.
Последнее дело поминать время в разговоре с тем, чья сила, власть и любовь - вертеть стрелки часов или заставлять их стоять на месте. Вернувшись домой, Джарет может позабыть об Эльтин - увлечься какой-нибудь новой головоломкой или заняться старым добрым делом, игрой с героями в Лабиринт; может несколько лет провести закинув ноги на подлокотник трона и мрачно глядя в стену, или отправиться в Зачарованный Лес проведать крестника и нескольких старинных приятельниц - запоем. Может в меланхолии захлебнуться собственными же иллюзиями, или развязать с кем-нибудь небольшую войну, или жениться и обзавестись наследником. Почему бы и нет. Возвращение домой всегда содержит сюрприз для него самого, и он не может ничего планировать. Но слова прозвучали, и с этих слов, когда бы время ни постучало в дверь Эльтин, когда бы ни пахнуло на неё тревогой весны, медом лета или сырой пряностью осени – в этот момент он позаботится о том, чтобы канувший в снегах серебряный полумесяц лег ей в ладонь.
Джарет готов ждать, у него есть на это время. Он может отложить свой следующий ход на любую точку, любую клетку.
В конце концов, он действительно знает. Он знает Франческу Асмильт и старую как мир историю: «я не сторож сестре моей». Он знает чудного мальчика Джека, первого, кому, сама того не зная, разбила сердце, - надколола веру, - прекрасная ледяная Эльтин. Чему удивляться? В голове у Джарета лабиринты, в которых, возможно, затерялось несколько лишних миров.
Он подносит к губам узкую белую ладонь, целует жилки на прозрачном запястье.
- Но ты ведь позовешь меня, когда я тебе понадоблюсь?
[AVA]http://i66.fastpic.ru/big/2014/1213/df/176f81eb9e9ba39518313c5dc638c3df.jpg[/AVA]

Отредактировано Jareth (2014-12-19 16:29:06)