О, Кристина была чертовски хороша в деле убеждения самой себя. Это качество терпеливо взращивалось многими женщинами на протяжении поколений, и особенно высоко ценилось во времена турнюров, высоких воротничков и узких рукавов. Но этой северной девчонке еще повезло вырасти вдали от правил большого города, среди любви и нежности прекрасного отца, который вовсе не желал ломать единственную свою ценность в угоду вечно меняющимся нормам и правилам, иначе при желании можно было бы успешно доказать себе, что земля по сути своей треугольник, все остальное ересь, Господь никто иной, как камень в лесу, а ее жизнь сейчас вовсе не представляет собой полный и беспросветный бардак, предназначенный в жертву всем изначальным богам Хаоса и Разрушения.
Утро, раннее утро и выходной день, когда все нормальные люди нежатся в кроватях и только начинают мечтать о завтраке, она снова бежит на работу. Под глазами залегли тени, в спине постоянно живет напряжение, но это все вот-вот компенсирует огромная чашка кофе-с-собой, купленная мимоходом в кафе у Руби. Уткнувшись взглядом в нотную тетрадь – как жаль, что не было лишней пары рук и глаз, две сумки на плече, листы в руке, готовые вот-вот рассыпаться, горячий картонный стаканчик жжет пальцы, еще бы как-то под ноги смотреть, не особенно отвлекаясь – девушка буквально летела вперед по тротуару, время от времени огибая редких сумасшедших, которым по какой-то причине не сиделось дома. Не то, чтобы она была всерьез поглощена мелодией, но стройный ряд овальных чернильных точек как-то помогал выстроить мысли такими же ровными рядами, ни лишних ответвлений, ни сложных конструкций.
Последние месяцы все окончательно шло наперекосяк, стремглав неслось в сферическое черт знает что, рушилось, подобно карточному домику, собранному безруким пятилеткой, и приравнять эмоциональное состояние Дааэ к банальным «расстроенным чувствам» значило и преуменьшить, и к тому же солгать. Она была подавлена, разбита, постоянно находилась в каком-то внутреннем ступоре и смятении, и навряд ли даже отдавала себе отчет, зачем нашла в одной из своих шкатулок это проклятое кольцо с черным камнем, зачем носила его на груди, нанизав на цепочку. Как будто прохладное касание металла к коже могло компасной стрелкой направить в нужную сторону, что мысли, что тело, или отрезвить, или рассказать, что же вообще делать дальше. Спиритический сеанс, бесконечные мольбы к давно почившему отцу, посмертно знакомому с божественной волей. Конечно, так просто было бы положиться на высшую волю, мол, я агнец Господень, жертва на заклание, к чему принимать решения и терзать себя, если все уже давным-давно предрешено, предопределено и записано?
Совсем не вариант. Совсем.
И как же хотелось схватить покрепче все эти мысли, крупные и тяжелые, безобразные своей нерешительностью и неопределенностью, скомкать и швырнуть перед собой на землю с облегчающим душу и таким сердечным «fuck it» вдогонку. Или
- Черт, черт, черт!...
…в юное бледное лицо, обрамленное мягкой линией золотых волос, обрызганных густым и пряным напитком. Все в один миг повалилось из рук, желтоватыми бумажными брызгами оседая на асфальте. Кристина отшатнулась непроизвольно, с потайным ужасом глядя на свершенное по скудоумию своему злодеяние – по белоснежной ткани чужой блузки растекалось уродливое пятно цвета жженой умбры.
- О нет, простите, простите, пожалуйста, мне так жаль!
Опустевший стаканчик с кофе (как она смела надеяться, хотя бы немного остывшим) докатился до проезжей части и замер, размеренно покачиваясь из стороны в сторону на своем круглом матовом картонном боку. Глупая, глупая девчонка, неуклюжая, да что же ты теперь будешь делать! Покраснев едва ли не до кончиков ушей, крошка Лотти скованной рукой вытащила платок из-за манжета, протягивая его своей «жертве».

Не взяла. Ну, впрочем, кажется, юное создание было в корне своем невероятно везучим – вместо огромного пятно получилось довольно-таки скромных размеров, по какому-то счастливому стечению обстоятельств звонким веером рухнув между двумя девушками. Но не все, конечно же, не все, и, глядя на россыпь темно-каштановых крапинок на платье и светлых северных прядях поверх, Кристин было протянула руку с платком, чтобы в привычном слегка покровительственном жесте промокнуть влажную ткань, но быстро одернула руку, прижав к груди другой.
- Следует. Вы совершенно правы, о, я прошу простить…
С того самого дня она слышала свой привычный акцент – мягкую, тонкую «л», скругленные, прячущиеся под нёбом гласные, чаще «о», чем «а», интонации, прячущиеся от северных ветров и сияний – и привычную старомодную манеру речи. Пространные извинения, тщательно подобранные слова, чувство стыда за ругательства и невнимательность. В какой-то мере, наверное, ей даже повезло – прожить две диаметрально противоположные жизни, сравнить в итоге одну с другой, понять, что… что прошлая, как ни крути, нравилась больше. И скользнуть в прохладный прибрежный говор и викторианскую чрезмерную вежливость гранатовыми завитками, словно в привычные, стоптанные до идеальной анатомической совместимости тапки.
- Я бы и провалилась нынче в эту дыру, но это ничего не изменит. Мадемуазель, - Дааэ резко выдохнула, распрямила плечи, поддергивая вверх сумки, и сжала платок в кулаке, сложив губы в просящую улыбку. – Я прошу Вас пойти со мной – надеюсь, Вы предоставите мне шанс загладить свою вину и исправить… все это.
Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, если девчушка сейчас не согласится, то как и когда еще ей, фактически затворнице от ремесла-искусства «только-пятнадцать-минут-на-перерыв-в-середине-дня-но-прийти-за-пять-до-его-окончания», избавиться от ощущения собственной косолапости? Да, не слишком уж благородно, но вся соль подобного воспитания всегда заключалась в развитии этого прекрасного чувства вины и ответственности перед лицом общества и Господа нашего, которое устранялось только при помощи постоянно выпрашиваемого одобрения, прощения за мельчайшие проступки, но в целом никогда не исчезало полностью. Все ты виновен, маленький человек. Срочно исправь. Прямо сейчас. Нет времени обсуждать, просто иди – и делай. И не забудь поблагодарить Его перед едой.
Плюсы, конечно же, были, но и минусов тоже хоть отбавляй.
- Я работаю в театре, здесь, за углом, я…
«Я могу помочь».
Закусила изнутри губу, изогнула бровь в вопросительном выражении.

Мастер неловких ситуаций, она каким-то образом постоянно умудрялась и выставить себя абсолютно нелепым созданием. Да, на сцене она могла перевоплощаться, становиться гордой и неприступной примадонной, с жадной ненавистью требовать у богов смерти Скарпиа или с высоко воздетым подбородком входить в пылающий очистительным пламенем костер, и тем лучше было вливаться в каждую из этих женщин, чем сильнее случалось быть иной в жизни. Немного дерганая, увлеченная каждой секундой жизни, она была зачастую слишком эмоциональной и каждый раз спотыкалась об эту вечную профдеформацию в театральной среде. Но, в отличие от многих своих коллег, Кристина не боялась ледяного спокойствия – иначе, ей это было по-своему приятно. С такими холодными внутри и снаружи людьми не имело смысла переживать за то, что случайно оброненное слово может быть неверно интерпретировано, что интонация может не соответствовать, тем более не во что было вчувствоваться, ничто не могло затянуть в бесконечный водоворот нестабильно-эфирных субстанций – проще говоря, это было легко и свободно. Если не считать этого самозабвенного хохота, вдруг вырвавшегося из горла невольной спутницы.
Дааэ не слишком уж интересовалась живой природой, за исключением вполне неплохо прижившихся детских знаний о том, какую ягоду лучше не есть, а какие можно безбоязненно принести домой, перед каким зверем стоит замереть, не дыша, а от каких бросаться на утек или забираться на деревья, да повыше. Но она помнила как-то один из визитов в один из парижских салонов, где более или менее именитые натуралисты выставляли на всеобщее обозрение туго набитые опилками чучела экзотических животных. И был там один, песочно-оранжевого окраса, немного напоминающий раздобревшего хорька. Он стоял на задних лапах, сложив передние маленькими черными крючочками на груди, какой-то причудливой мыслью таксидермиста прогнутый назад, так, что под хребет пришлось подставить небольшую железку. Сейчас, отшатнувшись и в очередной раз помянув добрым словом микроинфаркты и любителей их организовывать, девушка вспомнила этого несчастного суриката, которого тоже наверняка убили подобным резким, порывистым и действительно в некотором роде пугающим смехом. «Все хорошо, Кристин», – мысленно проговорила она сама себе, опуская руки в карманы и параллельно с этим жестом убирая легкое шоковое состояние в пятки. А эта девчушка могла удивить.
И разбудить. Кажется, виновница их общего несчастья уже даже более не сожалела о потерянном для организма кофеине, и взбодрилась так, как даже и не мечтала. Кашлянув в плотно сжатые губы, Кристина наконец улыбнулась и дрогнула смехом – испугалась как малявка на пьяненько-ночных посиделках труппы. С еще одной стороны, впрочем, этот безумный всплеск окончательно привел остолбеневшую было музыканта, с волшебной легкостью вернув эмоциональный баланс в норму. 
- Знаете, нередко отобранный сон может быть благом, - отметила она, невольно вспоминая о Брюнхильд и поудобнее перехватывая сумки и ладонью отмечая дальнейший путь, прямо и чуть левее, к выкрашенным черной и немаркой краской дверям заднего входа.
На него никто и никогда не обращал внимания, игнорируя, как домовых эльфов или световика, даже несмотря на то, что именно за этими монументально-тяжелыми дверьми в металлической обшивке и начинались все истоки любой сценической магии.
- Сейчас мы вернем этой чудесной ткани ее белизну. Но обещайте мне, если увидите лохматого седого гоблина, вооруженного волшебной палочкой, не сталкиваться с ним взглядом – он что горилла, стервенеет от прямого взгляда в глаза  и может пасть жертвой инсульта. А у нас еще «Тоска»…
Дааэ крепко схватилась за проржавевшую ручку не менее скрипучей двери – может, и правду говорят насчет оторванности от реалий практически всех людей от искусства, но взяться за WD-40 и пройтись по всем петлям точно было выше суетливого быта персонала.

Ей по существу не нужна была помощь, сражения с этой дверью длились так долго, что поневоле научаешься привыкать – и эта тяжесть становится чем-то привычным и родным, ради чего в конце концов видишь смысл просыпаться и вставать из постели по утрам. В какие-то моменты она даже могла почувствовать себя собакой Павлова, у которой кто-то в белом халате тщательно вырабатывал этот рефлекс, годами скармливая сладкое чувство причастности к чему-то великому. Странно было осознавать собственную жизнь такой – если вдуматься, каждый день изо дня в день они жили чужими эмоциями, чужими историями, растворяя в бешеном коктейле музыки и движения свое «я»; все на эмоциях, нередко на грани истерики, лавирующие между острых подводных камней интриг как куртизанки при королевском дворе, змеи в траве, одинаковые в своей припадочной любви к каждому из аспектов, безумные, готовые быть освистанными или вознесенными на пьедестал за нечто настолько эфемерное, что зачастую даже критики не могли описать без обращения к витиеватым метафорам.
- Гоблин. Но вы не подумайте, просто у него на редкость отвратительный характер. Зато настоящий гений, видит сцену как… никто другой.
Никто другой. Кто-то другой видит все это как свою собственную жизнь, раскрытую ладонь прямо перед глазами, привыкшими к вечному сумраку, а она покривила душой. Кривизна выгнулась дамасской сталью и уколола под ключицы мимолетным спазмом невыносимой боли, и тут же растворилась в вихре закулисного хаоса. Длинный, бесконечный коридор перед ногами – Кристин резко шагнула вовнутрь, придержав дверь для своей гостьи, и обернулась только один раз, далее уводя ледяную принцессу дальше и дальше, мимо распахнутых комнат, сквозь удушливый запах талька и пота, шелест газовых платьев и грохот декораций вдалеке. Успев обменяться незначительными обрывками ласковых приветствий и дежурных вопросов – как дела, как здоровье, лодыжка получше, береги себя, привет Марджори, увидимся позже – девушка нырнула в одну из гримерок, к двери которой кто-то добросердечный скотчем намертво приклеил коротенький список имен.
Шарлотта Дефо, это имя давно стало для нее произвольным набором ничего не значащих звуков, человеком, которого она так искренне хотела забыть. Невежественный, избалованный, дурной, если бы только она могла в тот день запомнить себя, запомнить то счастье, которое выпало ей – быть рядом с Раулем, так близко, как никто другой, держать его за руку и засыпать рядом, каждый вечер, блаженно позабыв об ужасе темных подвалов, о том кольце, которое чудом уцелело в стылой круговерти измененной реальности, которое она… до сих пор боялась отдать.
Шарлотта. Шарлотта, которая – дразнящее издевательство над сказкой-загадкой папаши Дааэ – умерла вместе с павшим проклятьем. Госпожа Дефо, которая никогда не должна была родиться, уйдя по следам своего имени долиной смертной тени.
Крошка Лотти. Она вошла в тускло освещенную зеркальными лампами комнату, в которой еще витал слабый карамельный запах цветов, и скинула сумки на пол, рядом со своим столом. Несколько открыток на зеркале, пара записок, косметика и грим на столе, стройный ряд париков и лавандовые подушечки на хромированной вешалке. Все такое родное.
Рукой потянулась к белому легкому халату, сняла его с вешалки, обернувшись к гостье:
- Я отвернусь, если нужно. Возьмите, это временно, и…
Очень невежливо, маленькая Лотти, весьма грубо.
- Меня зовут Кристина.

- Франческа, - эхом повторила девушка, мягко принимая испачканное платье в свои руки.
От ее взгляда не укрылась странная плавная дуга, по которой скользнуло настроение случайной знакомой. Жестким отблеском в глазах, оттенком стали, но гадать об истинном значении этого немого выражения можно было слишком долго. И запутаться в конце концов даже в собственных. Это живое олицетворение средневековых идеалов красоты, сосредоточенно кутающееся в ее халат, было слишком далеким и неведомым, как туманная дымка на горизонте – дойти до нее было бы невозможно решительным образом никогда, спросить о чем-то и получить ответ тем более, и четкой границы не проследить.
«Тот, с кем навек я скована терзаньем, поцеловал, дрожа, мои уста. И книга стала нашим Галеотом! Никто из нас не дочитал листа.»
Кристина улыбнулась, припоминая и многослойные, стройные в своей средневековой жестокости и жесткости слова Данте, полное излишне надрывных романтических сентенций либретто Чайковского. Во всех этих историях было свое место для чистого наблюдателя. Отдельно в «Де Римини» ей нравилось то, что сама история проходила как бы через дополнительный фильтр самого призрачного гостя-в-Преисподней и его спутника, перед тем, как осесть в сознании непосредственного зрителя. Это давало относительно простенькой романтической истории несколько дополнительных баллов очарования.
- Нет более великой скорби, как вспоминать о времени счастливом – в несчастье.
Задумчиво проговорила Дааэ, расчищая место на своем столике от писем своих и чужих, заметок и пары толстых конвертов с фотографиями, чтобы расстелить белое платье и внимательно осмотреть масштаб катастрофы. Провела раскрытой ладонью по почти высохшей горловине, склонив голову набок – и как только на ткани почти не осталось пятен? Она же влетела в несчастную на всей скорости, едва ли не выплеснула все содержимое стаканчика прямо той в лицо! Немыслимо и чудно. Впрочем, можно было еще раз утвердиться и справедливо считать себя чудовищно неуклюжей танцовщицей из всех, каковой она временами бывала, раз уж даже с такого расстояния промахнулась. Что, с другой стороны, было даже к лучшему.
- «Франческа да Римини», Рахманинова. Наивная, но прелестная история. Вы любите Данте?
Не откладывая в долгий ящик, Кристин поставила чайник и метнулась в подсобку, выуживая из коробок слегка запылившийся таз. Иногда приходилось на ходу застирывать случайное пятно от грима или кофейную каплю, и главное – побыстрее, поэтому все было организовано привычно-споро, и теплая вода, и порошок, и вся конструкция на полу рядом со столом. Виновница «торжества» опустилась там же на пол, не тратя времени на то, чтобы подстелить под брюки что-то вроде газеты или пакета, и, стянув платье к себе на колени, опустила испачканный воротник в мягкую пену, слегка разминая ткань в пальцах.
В приглашающем жесте указала ладонью на чайник, рядом с которым притулились кружки и железная потрепанная шкатулка с пакетиками чая и растворимого кофе, набор, которым каждый из постоянных обитателей этого места пользовался, когда не было времени отлучиться за чем-то более существенным. То есть, как водится, практически всегда. Несложно было догадаться, что едва ли не у каждого второго здесь была как минимум начальная стадия гастрита.

Она была так собранна в целом и так чертовски хороша в этом жемчужно-белом в частности, что сложно было не засмотреться на четкие, лаконичные движения и жесты, которыми сейчас невольно полнилась комната. Франческа похоже не была склонна тратить лишние силы для чего бы то ни было, и даже немного казалось, что та чувствует себя не в своей тарелке посреди этого оплота хаоса и классической иллюстрации того переходного момента, когда словосочетание «творческая личность» переходит из банальной характеристики в ругательство. Даже как-то стыдно.
- Ваша правда. Только оперу, да и музыку в целом, она зачастую обходит стороной. Один профессор заметил как-то, что в общем-то вся история музыки зиждется на переживаниях эмоционально незрелых композиторов, в душе так и оставшихся инфантильными юношами. В большей своей степени.
Были, конечно, и другие случаи, но всякий раз любой сюжет проходил сквозь призму нужд публики, а им, безликим и вездесущим, с самых древних времен всегда требовалось побольше хлеба и зрелищ. Второго частенько даже больше, чем первого. Накал страстей, глупые решения, поступки, простительные только детям и лирическим героям, немного интриги, смешать, не взбалтывать; иногда Кристин искренне недолюбливала то, во что превратилась магия сцены под влиянием времени, но… винить в этом кого-то или что-то постороннее было глупо. Она сама, она-прошлая, довольно сильно изменилась благодаря пусть даже выдуманной, и тем не менее, жизни в этом чудном мире, только и знала больше. С одной стороны – многие знания суть многие печали, с другой же – иметь возможность посмотреть на все с совершенно иного угла, анализировать, раскладывать по полочкам было более чем приятно. Это все разгоняло мистический флер, но и позволяло глубже понять изучаемый предмет.
- Данте написал некоторое количество чудесных произведений. «Божественная комедия», кажется мне, должна вам понравиться. Эта работа по сути своей очень… созерцательна.
"Как и большая часть средневековой литературы, ну что ты несешь, женщина, в конце-то концов!"
Да и, даже будучи препарированным, весь процесс превращения картонного мира с обмазанными жирным гримом маленькими человечками все так же оставался увлекательным, на какие составляющие его не расчлени, вывешивая окорочка за окно на проржавелых крюках.
- Есть, - она было оторвалась от своего нехитрого занятия, но вовремя спохватилась и просто указала ладонью на крошечный холодильник, заботливо накрытый небольшим лоскутным одеялом и притулившийся в углу прямо под чайником и чашками. – Возьмите на второй полке.
Пятна потихоньку поддавались упрямым осторожным движениям пальцев, так что Дааэ предпочла не останавливаться. Методично, сантиметр за сантиметром она переминала мягкую ткань в руках, стараясь не оставить лишних складок – легче будет окончательно привести платье в порядок. Потом.
- Присаживайтесь, не стойте. Это займет некоторое время.
Инверно, казалось, одним своим угрюмым присутствием превратила это помещение в какое-то намного более спокойное, не было того постоянного ощущения, что кто-то вломится и начнет носиться по кругу, как бешеная, ужаленная осой белка; может, неприступный и суровый вид сегодняшней знакомой отпугнул впечатлительных соседок, может, ей наконец просто позволили провести утро в более-менее приватной обстановке, черт разберет эти вечно меняющиеся порядки и мотивации здешних обитателей. Проще было выучить весь Ветхий Завет наизусть и задом наперед декламировать, пока идешь на руках по канату, жонглируя ногами. Или как-то так. Бывшая хористка вернулась к размышлениям об упомянутой литературе:
- Конечно, как и многие мастера от искусства, он бывает чрезмерно восприимчивым, но в этом есть определенное очарование. Пусть эмоции гипертрофированы частенько, зато можно в базе своей понять: как оно работает, там, внутри. Тем более если грамотно отделять зерна от плевел.
Она говорила споро, непроизвольно в такт движениям ладоней, выплескивая в слова смутную неловкость и за то, что испортила светловолосой деве, похожей на валькирию, день, и за то, что той очевидно некомфортно тут, и за то, что она вообще как есть существует, и горячная, и невоспитанная, и… выдохнула, успокоилась, посмеялась внутри над собой – ну хватит, дурочка, хватит – и с чувством внутреннего удовлетворения осмотрела заметно посветлевший воротник. Еще немного, и можно будет положить сушиться.

Отредактировано Christine Daae (2014-12-08 23:31:54)

- Может, это и к лучшему. У всего есть свой срок, в конце концов. 
Развела руками, посадив пару мыльных капель на полу пиджака, неслышно чертыхнулась и поскребла их влажным ногтем, только размазывая молочные пузыри по ткани. Да и черт с ней, мыло не красное вино, не нужно особых премудростей, чтобы заставить их исчезнуть раз и навсегда.
- Похоже… на своеобразный естественный отбор, пусть и звучит, может, кощунственно. Недостаточно хорош, недостаточно рвал жилы, не стоишь того, чтобы о тебе помнили – в Лету. Я могу ошибаться, поправьте меня, но, если мне не изменяет память, многий гений, отвергнутый современниками, снова «появлялся» после смерти, если оно того стоило.
Хотя кто она такая вообще, чтобы с такой легкостью рассуждать о чужих судьбах и степени «полезности» или «прекрасности». Дааэ вздохнула, убрала запястьем непослушную прядь волос со лба и осторожно, с оглядкой, улыбнулась своей гостье, безошибочно ориентирующейся в этом пространстве. Она даже как-то не рассчитывала на подобное ясное дружелюбие в первую и последующие секунды-минуты их встречи, но гнетущие ожидания оправдались все-таки в меньшей степени. Все могло быть куда хуже, если так подумать.
- Если можно, тоже воды.
Интенсивность человеческого шума там, за плотно прикрытой дверью, чуть снизилась, и издалека через мгновение донесся отголосок нестройных голосов инструментов, привычно перебирающих эфемерными своими пальцами разношерстные ступеньки гамм – вверх и вниз, плавно карабкаясь по каждой, перескакивая через одну и многие. Разные и витые злодеи, они откашливались после ночного сна, разминали затекшие тела, пробовали свое личное утро на вкус. Скоро они выровняются, вздохнут вместе в унисон и создадут ту пресловутую цельность, которая прошла такой безумно долгий тернистый путь поиска божественной гармонии и дьявольской дисгармонии. Удивительно, как легко этим спаянным в единое целое кусочкам дерева, пластика и металла удавалось манипулировать человеком, даже порой выстраивать сердца в единый ритм, не говоря ни слова, по крайней мере, того, какое бы можно было озвучить привычно.
В том, что говорила Инверно, не было откровенности – только констатация факта, словно сама говорящая находилась где-то чертовски далеко, за горизонтом событий, где могло произойти и происходить все. Она завораживала своей отстраненностью, но и немного пугала, правда, страх этот был далеко не из неприятных, он напоминал о чем-то большем, о бесконечной силе природы, смутно постижимой, если уж на то пошло. Чувствовать эту инакость поблизости было странно, оно пробуждало любопытство и безотчетное желание хотя бы краешком глаза заглянуть за плотную завесу белесого ничего.
- К счастью или нет, но Вы не одна в своем непонимании. Многие, не скажу, что все, конечно, но редко понимают как природу эмоций, так и их предназначение. И нередко самые светлые чувства легко могут стать чем-то совершенно ужасным.
Кристин поежилась – ей была совершенно не по душе та извилистая дорожка, по которой нестройной вереницей плыли сплетавшиеся одна с другой мысли, скрученные в затейливых па, изувеченные невесомым полетом dance macabre, словно легкий сквозняк в полностью закрытой от ветра комнате, резкая тишина, оборвавшая оживленный разговор. Упрямо нахмурившись, кинула взгляд на собеседницу; у каждого из них в этом городе были какие-то свои счеты с чувствами, долгая жестокая вендетта, но Франческа казалась удивительно честной – и интонацией, и выражением лица, и позой. Каково это было? Не лгать прочим и самому себе?
- Может быть, конечно, без них мир был бы идеальным, но… мне сложно это представить, честно говоря. Человек создан неидеальным, нелогичным, чистое воплощение хаоса и безумия; и в этом тоже есть своя прелесть. Знаете, этим мне близка музыка. Можно закрыть глаза, отдаться взлетам и падениям, которые порождает оркестр, и нет нужды мучительно переживать собственный огонь. Просто и чуть издалека вглядеться в уже кем-то пережитую бурю, из которой можно выйти, всего лишь покинув зал. С тем, что внутри, так поступить почти невозможно.
«Ну, вот и все… кажется»
Присмотрелась, наклонившись поближе, покрутила из стороны в сторону, выхватывая светом места, где еще недавно темнели россыпью жженые брызги, но все закончилось хорошо, как в старой сказке, поцелуем в лоб после ласковой протяжной паузы. Девушка выпрямила наконец спину и хрустнула шеей, склонив голову к каждому плечу поочередно. Поднялась на ноги, игнорируя легкое покалывание под левой коленкой, и опустила влажную часть платья под струю прохладной воды в крошечной старой раковине.

- Поэтому я с детства хотела запомнить все, что возможно. Это как… дать кому-то вторую жизнь. Второй шанс, наверное. 
Пускай частенько казалось, что Кристин стала одной из многочисленных жертв театральной профдеформации, неспособной отвлечься от истоков, на деле же ее занимало все, решительно все подряд, как в тех старых загадках-ребусах, где среди наивной мешанины вешек и маячков нужно было отыскать что-то отвечающее негласным условиям задачи. И коктейльной вишенкой представали люди, разные, непонятные, удивительные и неидеальные. И эта непостоянная путаница всегда виделась достойной причиной для того, чтобы хотя бы попытаться понять, принять, в кои то веки «пройтись в их ботинках». Человек оступается, падает, разбивая коленки, стремительно исчезает в небытии, часто лишенный шанса сказать свое последнее слово, и это казалось честным – хотя бы в собственном воображении дать чему-то полузабытому возможность закончить свою почти мифическую речь. И дело было не только в абстракциях подобно наследию, почтению или чему-то еще, а скорее в правильности поступка. В том, что она бы не отказалась порой от подобной ответной услуги когда-нибудь – для себя.
Гостья с сомнением повертела в руках одну из кружек с розоватым чайным налетом по ободку, брезгливо и с очевидной долей неуверенности окатывая кружку изнутри кипятком; Дааэ тихо засмеялась себе под нос – вот уж точно далеко не образец стерильности, но со временем как-то привыкаешь. Смиряешься с тем, что некоторые вещи переходят по рукам с места на место, что ручки и платки нужно приколачивать гвоздями, что на кружках, не сполоснутых из-за лени и спешки, остаются разводы от всего, что предыдущий обладатель соизволил выпить. Ничего не попишешь: все на виду, а навешивание замков расценивается как моветон.
- Лимон, - кивнула.
Улыбка Франчески, та, которая совсем почти-улыбка, немного гримаса, легкий спазм мышц, силуэт в полумраке, неуловимое и слабое движение, имеющее многие шансы оказаться «всем» и «ничем» одновременно. На фоне застывшей покойной глади недвижного внутренним огнем лица это показалось яркой вспышкой китайского фейерверка, секундной, но удивительной. Не то, чтобы Кристине было жалко эту чудную девушку, она смела полагать, что для каждого есть удобное и уютное внутреннее состояние, кто-то любит быть громким или удушливым, кто-то терпеть не может, когда его замечают… может быть, и этой дымчатой фигуре было хорошо именно так. Объяснение, к тому же, звучало как-то уж чересчур интимно – ее учили всегда держать свое при себе, не досаждать другим персональным мнением, излишне близким к личному пространству – и, преодолевая смущение, пришлось ухватиться за прежде отпущенную ниточку.
- Ну что Вы, что бы мы, несчастные, делали без милых глупостей?
Занятно было словить собственные слова почти прямой цитатой милой Мэг, которые, будь Дааэ в здравом уме, наверняка бы даже не попытались зародиться где-то в основании горла.
- Ох, простите. Конечно же, я так не думаю, просто… Разве вместе с порядком не стало бы намного скучнее? Конечно, чувства порой ослепляют, но… о, простите, чувствую себя дурочкой, начинаю рассуждать о том, чего попросту не могу представить, это непозволительная роскошь и вздор. 
Аккуратно отжав воду, девчушка суетливым движением разложила чужое платье на крышке обогревателя, расправила складки и обернулась к визави, находя точку опоры между бедром и кромкой столешницы. Руками прижалась к глазури, губами к ободку кружки, с затаенным удовольствием вливая в горло; ей чем-то затаенно нравилась картина, описанная ласковым безмятежностью голосом Франчески. Едва ли сменяющиеся интонации приносили воспоминания о доме, о сточенных ветром вершинах, укрытых хрустким настом полях, о скрипке, и здесь, коридорами далее, первой затянувшей свои слегка старомодные переливы.
В этом городе было много странного, но чтобы теплая водица умудрилась остыть безо льда? Кристина с удивлением отняла стакан ото рта, украдкой взглянула на маленькие ладошки своей сосредоточенной гостьи. Конечно, все это было не настолько странно, чтобы задавать глупые вопросы, но сдержаться с каждой секундой было все сложнее и сложнее.

С меньшей суетливостью уже она убавила тепло, поставив ручку на отметку почти самого минимума – так будет неплохо, и снова выпрямилась, исподволь разглядывая такую странную, но оттого не менее удивительную юную леди. То, что она говорила и как говорила, наводило на мысли о том, что ее внешняя незрелость есть просто очередная маска, приросшая второй или первой кожей к каркасу лица. В Инверно была та глубина, к которой очень хотелось бы прикоснуться, невзирая на внутренний страх и запрет. Чересчур знакомое притяжение, рождающееся в самом солнечном сплетении и отдающееся легкими уколами в кончики пальцев. Дааэ ощущала скрытую опасность кожей, но…
- Это приносит некоторое удовлетворение. Примиряет с собственным существованием, наверное. Может быть, с какой-то стороны это нарушает порядок, но порой жизненно необходимо где-то внутри позволить себе жить. Как еще, если не перемирием с самим собой?
Шатким моментом спокойствия между первым проблеском утра и разъяренным грохотом грядущего боя дня. Просыпаться каждое утро, зная, что никогда не будет возможности что-то исправить, хотя бы немного, самую малую толику сделать лучше – крошка Лотти бы этого не хотела. Не для себя и не в этой жизни.
- Но я и есть слабый, глупый человек, мадемуазель. Вычеркнуть собственные эмоции – все-таки забава для философов, а не для девчонок, которые и без того мало смыслят в жизни. У меня никогда не получалось, сколько я усилий не прикладывала.
На мгновение ее охватила грусть. Она бы с таким удовольствием перестала чувствовать, метаться в тесной клетушке, запертая между тьмой и светом, но каждый раз любая попытка завершалась оглушительным провалом и полной беспомощностью внутри; не поднять руки, не отвернуть лица, не закрыть глаза, не защититься от пронизывающего ветра. Хотя проще было бы просто «перестать» иногда, со временем… со временем Кристина смогла научиться и принимать все это без дрожи и ненависти к себе. Сейчас она даже немного завидовала своей случайной гостье.
Снова склонила голову к чашке, коснулась губами ледяной кромки воды.
На лице визави мелькнуло что-то смутно напоминающее легкое волнение, а это значило только одно – она не ошиблась в своих неловких подозрениях, и это было очередным из чудес всеми богами забытого города, непрочным проявлением его истинной сущности, магией, которую Кристина никогда не сможет понять. Кристина широко улыбнулась, отпуская с поводка свое искреннее восхищение. Не совпадение, совершенно точно, в этом старинном полуживом монстре едва выживали лимоны, вода даже не пыталась остывать, еду хранить было сущим самоубийством. Гостья каким-то чудом сделала это, и молодая женщина была уверена в этом почти так же, как знала, что Земля обращается вокруг Солнца. Внутри все сжалось, она бы и скрестила пальцы на удачу, но это было как-то уж совсем по-детски.
- В холодильнике не было льда…
Очень мягко, осторожно – кто знает, как Франческа относится к своему дару. Как она относится к тем, кто его замечает.

- Слишком много путаницы в ней, в этой жизни. Путаницы и... неверных поступков.
Она было открыла рот поначалу, чтобы сказать все как есть, но не смогла. Остановила поток слов властной рукой – не стоило предаваться иллюзиям и считать, что в этом мире сработает так любимый многими «синдром попутчика». Как не раз уже оказывалось, в Сторибруке это правило не работало, извращая само себя до предельно сюрреалистической картины. Может быть, как-нибудь потом, если в этом все еще будет необходимость. Может быть, как-нибудь.
- Но как можно обуздать чувства?
Кажется, они обе никак не поймут друг друга - слишком разные, слишком полярные, непохожие, сросшиеся со своими мирами, плоть и кровь от оных, благодарные дети нежной весны и грозной стужи. Взрощенные заботливыми руками своих родителей, они уже пустили ростки, крепко вжались корнями в щедрые свои почвы, изогнулись вперед, к разным солнцам на небосклонах. И даже если бы кто-то и хотел противоположного, впитать чужеродные соки было бы равносильно глотку горькой отравы. Быть может, она и не убьет, но жизнь сделает мучительно невозможной, инакой и непонятной.
- Ведь много позже они могут освободиться и взять верх, а это и того хуже, чем ежесекундные компромиссы.
Кристина хорошо помнила это чувство, оно было и вчера, и сегодня, и будет завтра – нарастающий, медленный гул, разрывающее каждую клеточку тела напряжение, от которого не избавиться ни физическим истощением, ни моральным усилием. Из-за полупрозрачных фигур во снах, из-за фантомных отголосков почти перечеркнутого прошлого, из-за… из-за всего, и всех, и ее самой – в первую очередь. О, она бы отдала многое, чтобы хотя бы снизить интенсивность коварного ночного шепота, гипнотически выхолаживающего нутро стылой обидой и недосказанностью. Чтобы перестать оборачиваться на нежное «Кристин», чудящееся в кронах деревьев нечеловеческим шепотом. Но увы, в отличие от Франчески, которая наверняка легко могла отказаться от себя, силой и мужеством вырезав больное подобно умелому хирургу, прима не была ни сильна, ни умела.
Элегантный перебор пальцами по стеклянной кромке стакана; девушка отставляет свой в сторону, принимая вызов:
- Разумеется, я более чем у...
Она осеклась, метнулась к холодильнику, как маленькая чересчур доверчивая девочка протянула руку, прикасаясь к обжигающе холодной кромке прозрачного колдовства. Рот сам собой растянулся счастливой улыбкой, где-то внутри пискнула от радости все еще безбрежно верящая в чудеса крошка Лотти со своими снежными сказками, и троллями, и ангелами, и таинственными чудовищами, притаившимися в густой тени за дверцами шкафов. Отголосок страха легко коснулся ее, но тут же растворился - Дааэ была чересчур незрелой в этом плане, она не могла просто так взять и окунуться в омут боязни и неуверенности перед чем-то чужеродным и непонятным, чем-то, что она никогда не знала так близко. Слишком много искушения в любопытстве, слишком мало силы воли напополам со здравым смыслом, чтобы всерьез ему противостоять, вооружившись всей логикой и всем недоверием мира.
- Боже, но как... неужели... быть того не может!
Ногти соскребают мягкий снежок с льдин, пальцы растирают между собой до легкой влаги - все как есть, настоящее, без обмана, без низкопробных фокусов, иначе и быть не могло. Она знала это место как свои пять пальцев, знала, что потайной дверцы не было нигде, не могло вообще существовать скрытого механизма, нет, никакая закономерность не могла объяснить - как и почему. Если только не старинное волшебство, запылившееся между страниц измочаленных книжек, наконец, снова нашло свой выход в ладонях этой милой леди. Кристина обернулась резко, глядя на свою гостью снизу вверх, пытаясь всеми правдами и неправдами спрятать обратно свою чертовски невежливую гримасу радости, но это было слишком сложно.
В стылых глазах визави плясали скрытые зимней бурей черти, то ли вызов, то ли предупреждение. Весь мир преломлялся, искажаясь в синеву, ударяясь о лазоревый глянец радужки. Что за чудо! Что за колдунья.
- Вы сделали это!
«Вот этими самыми руками!»
- А что еще…
Что еще она может? Тш, перестань, где твое воспитание, восторженное чадо? В какой канаве утоплено? Но она была уже за чертой разумного диалога, готовая забросать малознакомую девушку сотней, тысячей неучтивых вопросов, только дай секунду отдышаться.

- Я даже не буду и пытаться отрицать или спорить, Франческа. – В том, как Дааэ называла гостью по имени, не было ни малейшей крохи фамильярности, только имя, произнесенное с глубоким уважением, слегка отстраненно, как и принято обращаться к доброму знакомому, но еще далеко не другу. – Но винить в своих невзгодах кого-то другого, Бога ли, Дьявола, это высшее проявление невежества, тем более, если виной тому частные эмоции и чувства. Пусть это море, но человек сам выносит решение ступить в него или нет, и сам является виновником всех личных бед, если не смог совладать с волнами и ветрами.
Кристина нахмурилась было осуждающе в отношении того беззаботного человека, чье поведение ближе к инфантам, но сию же секунду внутренне отступила. Кто мог быть совершенным? Даже она оступалась. Даже она пропадала в минутах слабости, коря не себя, а сердце, не решение, а поступки. Но хотя бы была почти что болезненно честна.
- А что до смертельного исхода… о, тот, кто прижимает к виску дуло револьвера, должен быть всенепременно осведомлен о том, что один из шести игроков в «русскую рулетку» обязательно проиграет.
Да, она сравнивала чувства именно с этой игрой. Всякий раз, делая ставку на глубокую сердечность, человек ходил исключительно ва-банк, без оглядки на последствия – что с той рекой под ногами великого Цезаря.
Либо все, либо ничего – либо стылая и зябкая пустота внутри и тени подгорного спокойствия, либо знойный пламень, который приведет к неминуемой гибели, но хотя бы на мгновение осветит жизнь. Лотти искренне отказывалась принимать какие бы то ни было усредненные до серости вариации, и здесь была та же правда, которую незадолго до произнесла своим твердым голосом сумрачная, серьезная Инверно. Компромисс всегда был и оставался ложью, порой ложью во благо, но тем не менее. Невозможно было остаться и беспристрастным, и полно чувствующим созданием, это значило бы лишить обе половины чего-то по-настоящему немаловажного, без чего ни то, ни другое не могло существовать в равной степени полноценно. Это значило искалечить собственную душу.
Неосязаемая птица, доживающая вместе со своим хозяином его век, и без того изо дня в день страдала, молчаливо снося все испытания, поступаясь многими своими принципами. И, как с самых ранних лет была уверена юная женщина, собственный нерушимый путь стоил всех сокровищ мира, благосклонности любых богов и властителей – жертвуй ты собой в угоду справедливости или нелицеприятностью в пользу сострадания.
Но в одну секунду, невольно прервав короткую паузу, гостья лукавством пообещала толику волшебства. И магия случилась.
Магия началась задолго до того, как, чудовищные по своей небесной красоте, вырвались на свободу газовые ленты холода. Франческа улыбнулась – да-да, это было улыбкой, Кристин не могла ошибиться, слишком контрастна была эта алая линия губ в сравнении со своими предшественницами – и комната словно засияла слабым отголоском весны. Подтаявшие сугробы обнажили малахитовое нутро, открывая дорогу первым детям тепла, но те, едва поднявшие белые свои головки, мгновенно схватились ледяной коркой, звонкие, как серебряные струны, хрупкие, как фигурки из пепла. Даже призрачная тень отраженной эмоции теряется в блеске девичьего колдовства, растворяясь в изящном гранатовом узоре барокко, собираясь в цветок – почти настоящий, почти живой (можно разглядеть даже крошечные серебристые ворсинки на стебле), такой тонкий и хрупкий, словно вот-вот то ли сломается, то ли сонно качнет лепестками, как только их потревожит сквозняк.
Молодая леди шумно вздохнула, вскакивая на ноги и восторженно оглядываясь на визави – на одну только секунду, чтобы вновь обернуться к живому чуду, сделать робкий шаг навстречу, крепко прижав руки к груди. Лишь бы не тронуть в порыве случайного любопытства. Не навредить.
- Это божественно. Невероятно. Это не трюк…
Она сама не могла до конца поверить тому, что появилось перед глазами само собой, из ничего, из пустоты, обретя настолько чудесные, почти нерукотворные формы. Циничное зерно внутри попыталось дать росток неверия, но… маленькая девчонка изнутри топнула представляемой ножкой, нет, Кристина, ты неправа, это настоящее, настоящее и точка.
- Что же делать? Он ведь растает…
Девушка закусила губу и чуть виновато улыбнулась ледяной принцессе, как если бы была виновата в том, что здесь слишком тепло для прозрачного порождения зимней стужи.
- Ох, милая леди, вы столько сделали для меня сегодня, а я… простите мне ваше платье, простите все неудобства, о Дева Пречистая, это восхитительно. Слишком восхитительно.
«Мое бедное сердце» - часто с улыбкой говаривала в таких случаях матушка Валериус, легко всплеснув руками. Но Кристина была слишком плохо воспитана для такой сдержанной реакции, для того в принципе, чтобы сдержать язык за зубами и не смущать Франческу неуклюжей скороговоркой.