Три ядовито-зеленые линии ползли по мониторам как бесконечные змеи. Как ленточные черви, cestoda, которых можно извлекать из кишечника метр за метром, и ни в коем случае нельзя порвать в процессе.
Три червя упорно и ожесточенно прокладывали себе путь в черной жирной пиксельной земле. Ровной назойливой ноты писка, означающего отсутствие сердечного ритма, не было, - Виктор выключил раздражающую дрянь, - и единственным источником звука в четырех подвальных стенах был ровный, почти неслышный шум работающих аппаратов жизнеобеспечения.
Давненько доктор Вейл не держал трупы на жизнеобеспечении. Давненько доктор Франкенштейн не останавливался на минутку и не слушал настоящую тишину. Днем было некогда - казалось, весь город истерично циркулировал по его больнице, по-прежнему не в силах понять, что ветлечебница в другом здании, а маги и чародеи - выше по улице; ночью, хвала Создателю и Руби Лукас, тоже было не до того.
Тишина напоминала ему о доме.
На импровизированном «мальчишнике» Голд, чье сухопарое тело лежало сейчас на средней койке, вскользь и словно бы в шутку упомянул апрельскую грозу в Бесцветном мире - забытую как страшный сон ночь, безмерно тихую, хоть ее и разрывали раскаты грома и тяжелые, тупые удары тел в кованые двери. Эта же самая тишина сейчас поймала Вейла взаперти - никуда не выйти, никого не впустить - на шесть часов.
Он никогда не страдал клаустрофобией, а соседство мертвецов и тем более не должно было доставлять дискомфорта, но оставшееся время казалось ему вечностью. За стенами без окон, за непроницаемым магическим кругом стояла такая густая тьма, что он почти осязал ее. Ползущие по мониторам черви выцветали на глазах, принимая холодный стальной оттенок...
Потерев переносицу, Вейл потянулся проверить настройки яркости; и в этот момент раздался удар. Тот самый тупой удар где-то снаружи, заставивший его вздрогнуть, едва не вышибив пластиковую трубку из гнезда. Что за... он не успел окончить вопроса: телефон заиграл неуместно-веселый панк-рок, высветив имя абонента на входящем вызове.
Сеть в подвале никогда не ловила.
Совсем недавно в отчасти похожей ситуации - при родах Мэри-Маргарет - Регина Миллс сама стояла на пути к палате живым магическим щитом. Сейчас в телефонной трубке под все новые удары звучал голос Злой Королевы... Виктор кинул взгляд на белое и спокойное лицо Эммы Свон; нет, должно быть, просто показалось. Это все проклятая серая тишина.
- Третий подвальный этаж и перемолвиться кое с кем словечком там, внизу, - охрипшим от молчания и сухости в горле голосом ответил он. - Что случилось, Регина? Зачем вы это делаете?

Вина. Вина была лейтмотивом двух прошлых лет, тлеющем на медленном огне в корне подсознания. Только недавно Вейл поймал себя на мысли, что наконец-то это отпустило его. Зря: есть вещи, которые не уходят никогда.
Почему после снятия Проклятья он так сильно ненавидел ее? Многим она навредила гораздо сильнее, но он помнил, как, сдавливая ее горло, был готов - больше того, страстно желал, - выдавить из нее жизнь до конца (она тоже помнила). Ведь это было совсем не в его стиле; так почему? Об этом нельзя было говорить ни с Арчи Хоппером, ни даже с Гарри Джекилом, зато много чистого виски дало откровенный ответ. Больше всего он ненавидел в Регине свое знание о том, что он с ней сделал. Монстра, которого, может быть, и создал Румпельштильцхен, но в котором доктор Франкенштейн вдруг увидел самого себя - забывшего о человечности, готового перейти любые пределы и осквернить все поставленные самой жизнью законы ради собственной эгоистической цели.
Зло вернулось злом, и он должен был винить ее, чтобы суметь вынести себя.
Теперь у доктора Вейла была минута, чтобы подумать - о долгах, о сереющих вздрагивающих стенах, о телах, в которые могли и не вернуться еще трое должников Королевы. Удар, удар. По виску поползла капля пота, рука судорожно ослабила душащий узел галстука: он ведь знал, чувствовал, что чертов бес опять втянет его в чертов неэтический конфликт. Удар. Минуты было мало, чтобы думать еще о причинах ее «возвращения».
Он не знал, сколько продержится щит, а надежда на Бреннта, - Виктор не считал это создание способным дойти даже до булочной, что там говорить о какой-то защите, - была мизерной. Он не готов был умирать, теперь - нет. Регина могла и сдержать обещание не причинять вреда. Впустить ее?..
В этом не было смысла. Еще раз поступить так, как когда-то он поступил с юной королевой, возобновить этот круг, чтобы больше не вырваться из него никогда?
Вейл хотел жить. Но - не так.
Хоть когда-то надо сделать все правильно.
- Вы правы, Регина, - он выпустил не поддающийся узел и тяжело опустился обратно на стул. - Я не имею права просить у вас прощения. Я не могу ни на что рассчитывать. И я не могу вас впустить.
На несколько мгновений от принятого решения стало легче.
А потом, - возможно, это был промежуток между ударами, - на Виктора обрушилась тишина. Тишина была огромной. И она больше не угнетала его разум. Наоборот, она сразу расставила все по местам, вычистив лишние, ненужные эмоциональные нагромождения. Столько метаний из ничего, подумал он в совершенном стерильном покое (сердце перестало частить). Столько химических реакций. Какая пустая трата собственного таланта. Пока эта одержимая ведьма ломится в дверь, он мог бы успеть... В этой палате он вводил пациентов в состояние клинической смерти, в этой же палате он подготовил все, чтобы заняться ими по возвращении. Здесь было все необходимое.
Бросив мобильный на койку Свон, он шагнул к стойке с инструментами… и застыл, прерванный ударом, показавшимся ему оглушительным.

Прикрывая рукавом халата дыхательные пути (взвившиеся в воздух клубы цементной пыли медленно оседали, ровным слоем седины ложась на пол и покрывала, под которыми лежали тела), Виктор до боли сомкнул пальцы на ручке отсоединенного от питания дефибриллятора. Рассыпавшаяся стена сделала все серым, по-настоящему серым.
Серой была и ведьма, пьяно шагнувшая через порог. Серые волосы, серый костюм, серые босые ноги. Лишь глаза, как всегда, слишком яркие в своей темноте; и кровь. Кровь промокала серую пудру, кровь неуловленной ею струйкой сбежала вниз из уголка рта. Он с глубоким и равнодушным удовлетворением поставил на внутреннее кровотечение.
Регина шаталась, но шла вперед – как какая-то одержимая яростная стихия, которая не поддается логическим законам, и оттого пугает до оцепенения.
Маги. Он никогда их не понимал. Он терпеть их не мог за эту глупую иррациональную силу, за вечное чудесное избавление от проблем, заводящее всех еще дальше в кошмар. И больше всего он ненавидел их за то, что сам проиграл в споре с магией. Жалко, бездарно. И тоже из-за нее, из-за Регины. Вечные причинно-следственные круги: магия, наука, Регина, снова магия.
Пора внести в это больше линейности. Проверить старую теорию, которую так и не удалось проверить на Румпельштильцхене в апрельскую грозу, - об органе, продуцирующем магию. Привести все в порядок, в систему, в науку.
Необходимо лишь выжить сначала.
Черные искры в руках ведьмы не подвигали на резкие движения: они означали, что, несмотря на истощение и ранение, она все еще способна колдовать. Он готовился говорить, заставить ее подойти вплотную, он и мысли не допускал, чтобы нарываться на удар. Трое за его спиной отнюдь не стоили того, чтобы из-за них рисковать (разве что из-за Штильцхена, из-за драгоценного материала)…
Но она приказала ему встать на колени.
Охватившая его дрожь напомнила ему о чувстве, которое он испытал, когда позволил Герхарду забить до смерти их собственного отца. Но только дрожь была сильнее, безумнее, злее. Вейл бы встал на колени. Вейл со своей виной и несуразностью. Но он - нет.
В одном он был солидарен с Региной Миллс: в ненависти, жгучей, как прокипяченная сталь скальпеля.
…Вместо ответа он бросился вперед, не нее; краем глаза увидел, как срываются с ее пальцев искры, но ему было все равно – он уже дотянулся до ее шеи, до пульсирующего сквозь горячую кожу кровотока. Темный сказал бы: у нас входит это в привычку, дорогуша. Франкенштейн – просто считал секунды до потери сознания от асфиксии; хронометр, дрожащий от злорадной ярости. Ребра обожгла боль; пол под ними подломился, полетел навстречу. Серый, как железный операционный стол…

- Так, крестнические дела, - в скучливом голосе Джарета (в Сторибруке он говорил с невыносимо-снобским британским акцентом) слышалась озабоченность, граничащая с восхищением. Пробить защиту Румпельштильцхена за пять минут, - спасибо, что штаны дала натянуть, - ничего себе.  Восхищение было - Региной, озабоченность - влиянием Древа, чья раскинувшаяся над крышами города крона шелестела сейчас листвой. Веселья сейчас, должно быть, везде хоть отбавляй: первый кризис.
Но не кризис привел ее сюда: этот плод вызревал уже некоторое время. Наливался багровым соком, натягивал тугую кожуру, лоснился спелым кровавым блеском. Тьма всегда любила говорить с этой женщиной, и во Тьме она была прекрасна. Даже сейчас, лежащая на полу в пыли и крови, выбросившая всю свою магию на одно заклинание и теперь не способная даже зажечь свечу, пустая и высохшая, тлеющая лишь ненавистью, - она все равно была стократ прекрасней того до неловкости странного создания, которое из нее пытались слепить местные герои.
Она считала унижением быть увиденной такой? Какая чушь. Король и на свалке остается королем, королева и в грязи остается королевой. Особенно если она Королева, а не образумившаяся заблудшая родственница (вот где унижение, милая).
А то, зачем она сюда так стремилась... Что ж.
Перешагнув через обломок стены - под каблуком сапога хрустнула крошка - Джареф накинул поверх койки Голда, проигнорировав две остальные, прозрачную полусферу. На случай, если шелест Древа пригонит сюда еще кого-нибудь: воробушек был популярным персонажем и у многих вызывал сильные эмоции.
Потом он шагнул к Регине. Небрежно спихнул придавившее ее к полу тело в белом халате: этого типа, как и всех типов в халатах, любителей острых предметов и строгих последовательностей, он не любил. Можно было бы и прикончить маньяка, сделать Ее Величеству подарок к возвращению, но, кажется, Франкенштейн понадобится Румпелю, когда тот надумает воскресать. Пусть живет.
 - Спи, - велел он врачу, опустившись на корточки и проведя ладонью над побелевшим, почти уже синеющим от ведьминской хватки лицом. Кожа поймала отголосок возобновившегося дыхания, и Джарет повернулся к Регине.
 - Дорогая, - его похожая на оскал улыбка была абсолютно искренней; костлявые пальцы скользнули женщине под затылок, выпачкавшись в черном и липком, и поддержали ее голову, когда он помог ей сесть. - Полагаю, это не конец, а только начало. Добро пожаловать домой, Ваше Величество. Я скучал.
Ее вывихнутое запястье начинало распухать. Бреннт церемонно, словно стоя в тронном зале, а не протирая джинсами пыльный линолеум, прикоснулся к нему губами. Поднял разноцветные нечеловеческие глаза.
 - А теперь скажи-ка мне: ради кого именно столько собственной крови?

- Ради нашей? - он вскинул брови, на мгновение из изъеденного наркотиками психопата превратившись в бесполое, белокурое, польщенно пораженное в самое сердце существо. То ли диковинная птица, то ли профурсетка, которой поднесли блестящий камушек; только глаза остались неприятно трезвыми, волчьи-насмешливыми.
Хорошая мина при плохой игре - за исключением небольших миллисекундных гримас, Регина была в этом само загляденье. Научилась этому у Румпельштильцхена, который, в свою очередь, наследовал Пэну. Эти дети, эти восхитительные муравьишки, они никогда не сдавались: ветер, дождь, огонь, а они неугомонно продолжали тащить свои веточки в точку Вечного Счастья, не утомляясь по дороге уничтожать препятствия, друг друга и себя. Друг друга – особенно. Раунд за раундом, куличик за куличиком, сгусток крови за сгустком. За это Джарет их и любил: кропотливо одержимого умницу-беса и заразительно-разрушительную страстную ведьму. Их конечные цели, какими бы они ни были (он временами забывал, у кого там что), являлись абсолютно не стоящей вечности ерундой, но ему нравился сопровождающий процесс живительный хаос. Эффект домино, звук падающих друг на друга костяшек…
То, что теперь он нежданно-негаданно увяз ногой в этой песочнице, было скорее досадным недоразумением, - и своих дел хватало, - но… ах, Регина. Виноградно-черная улыбка, сладкая как грех, горькая как смерть, и - с места в карьер, как и положено отчаянной наезднице после долгого простоя. Куй железо, пока горячо, используй то, что подвернется под руку.
Неужели это его добрую, щедрую, влюбчивую натуру собираются использовать вот уже второй раз за сутки? Птенчики, побойтесь богов. Джарету стало смешно; впрочем, королева и впрямь заслуживала подарка – не такого очевидного, как тот, что она себе представляла (хотя кто знает, женская душа – потемки), зато…
Усадив ее на полу и выпустив из объятий, Бреннт встал на ноги, поднял к лицу узкопалую кисть и задумчиво лизнул покрывающую пальцы кровь. Королевская кровь – сильное средство.
- И что за услуга, дорогая? Принести тебе сердце Эммы Свон? – он развязно похлопал по поручню койки, где под голубой простыней лежала Спасительница. Румпельштильцхен уже был красноречиво вынесен за скобки, поэтому о нем речи не шло. – Хотя не думаю, что тебе хочется лишать себя удовольствия взять его самой. Может быть, кто-то еще? Любовник?
Кинув вопрос, он протянул руки ладонями вверх, на этот раз предлагая принять или не принять опору, чтобы подняться.

Еще одно о Регине Миллс: удивительно, как слабое хрупкое человеческое тело способно вмещать в себя такое количество чистой, ничем не разбавленной алчности. Алчность до мести, до власти, до страха – и до любви, в конечном счете всегда до любви. Ей не хотели отдавать любовь добровольно – она выцарапывала ее ногтями, вымогала грязным шантажом, интригами и массовыми убийствами. Джарет недоумевал вместе с ней: и какой же еще романтики нужно этим недожженным крестьянам, затравленным любовникам и разнокалиберным осиротелым детишкам? Такую страстность и без того мало где сыщешь.
В иное время он с удовольствием бы поностальгировал по «всему, что было», но сейчас Регина опоздала – лимит долгосрочных щедростей был уже исчерпан. Всю любовь, на которую он был способен, досуха выпила Сара, получившая наконец свой вожделенный приз, заботу (ха) выклянчил Румпель со своими скляночками на пороге, а благодушную безмятежность затянула в глубину трещина в мироздании. То же, что Бреннт мог и собирался выкроить для нее, было похоже на тепло человечности примерно так же, как прошлогодний снег.
Но даже с застилающей глаза тьмой, сдобренной верным безумием, Регина должна была помнить, что он никогда и не был человеком.
- Скромно, - и Джарет снова принял её  - и её шатнувшуюся алчность - в жесткие объятья. Вложил в испачканную ладонь холодное тяжелое стекло, прозрачную сферу. – И всё же… давай-ка срежем дорогу.
Королева всегда желала так громко, что отголоски её страстей кидало по всем магическим зеркалам и материальных, и сновиденных миров. Кристалл в её руке просто запел – запел отдаленным криком воронья, поглощая в себя и Регину, и бессознательного Франкенштейна, и три койки с телами врагов, и серые стены. Безумие Древа достигло в своей первой волне пика, и реальность в больнице – наверху, над подвалом, - менялась, но сейчас это было уже неважно.
Кричали вороны. Скрипели под грузом деревянные перекладины. Сырой ветер нес поверх крон, под тяжело ползущими облаками, запах дыма.
Балкон, сложенный из серого камня, выходил на площадь с тремя плахами, но черные птицы вились не над ними, а над уходящим в сторону леса главным трактом. Аллеей, засаженной виселицами. Вороны били клювами, выхватывая куски, и раскачивали тела, заставляя балки издавать этот ровный, размеренный скрип, стоящий в пустом лесу на протяжении миль.
Обезглавленные тела на плахах лежали там уже слишком долго, чтобы променять на них почти свежее мясо, но на одной из них крысы еще не до конца растащили отрезанные и ворохом брошенные на доски светлые пряди.
Скрип, карканье и тишина, ватная и густая, заглушали тонкий, призрачный детский плач. Плакала девочка за решеткой: её отец потерял голову во второй раз. Принц не плакал – он спал в задних покоях мертвым сном, чтобы через некоторое время проснуться и ничего не вспомнить. Рядом с ним на подушке лежала черненая корона – чуть меньше и легче той, что покоилась своей тяжестью на волосах Королевы. Дни становились всё длиннее, всё тише, всё глуше: так удлиняются тени перед северной ночью.
Джарет, как всегда вычурный, в темном и блестящем, облокотился о балконные перила.
- Что ты чувствуешь?

- Это бывает, - Джарет улыбался в ответ теплой, понимающей, страшной улыбкой. – Скоро привыкнешь.
В пепельном дымном мире Регины он не был рождественским духом грядущего-настоящего, читающим мораль о пирровых победах и утраченной невинности. Но он не был и утешителем. Королевство вокруг было именно тем, к чему она стремилась, тем, чего желала в безумии, и что выбрала в полном сознании. Вкус тлена во рту, багровые от засохшей крови желобки меж камнями площадной брусчатки; поверженные в прах враги и сын, который останется с матерью навсегда. С чего бы ему было утешать ее?
Он был гостем в пустом темном замке, не советчиком. Он не рассказывал ей истории об иных землях, полных жизни и света, напоенных чистыми, не отравленными трупным ядом водами, о странах, где можно было начать всё сначала (нельзя было: всё, к чему бы ни прикасалась Королева, чернело и умирало). Он не приходил ночью согреть ей постель, чтобы оставить запах горьких и сладких луговых трав вместо въевшегося в простыни отчаяния мужчин с пустыми грудными клетками, чьи сердца сначала разбавляли тишину мерным стуком из шкатулок, а потом неизменно обращались в прах. Он пел колыбельные принцу и девочке за решеткой – до того дня, когда она перестала плакать навсегда, - но ни одного из немощных, похожих на стариков детей королевства не забрал с собой в свой подгорный город, брезгуя ими, как брезговал прогорклым неурожайным вином.
Джарет действительно понимал ее – его глаза не лгали. Столетия назад он сам едва не загнал себя в эту ловушку, и знал, каково это – ничего не чувствовать. Но это был он, Король гоблинов, время вило для кольца и ложилось так, как ему хотелось. А такие, как Регина, не созданы для вечности – они раздирают себя на растопку, чтобы вспыхнуть, и выгорают до углей, либо исчезая вовсе, либо продолжая дотлевать в мертвой тишине, не имея шанса разгореться вновь, потому что весь воздух уже выжжен ими.
- Помнишь, что про тебя когда-то говорили? – однажды спросил Джарет, сидя на перилах и покачивая ногой в воздухе, тяжелом от серого дыма. – Что ты любишь только себя, а остальные для тебя – ничто. Я всегда считал наоборот: ты слишком сильно любишь весь мир, и слишком мало – себя.
Этих слов уже было слишком много.
Тление наскучило ему: здесь давно уже не было Тьмы. Одна пустота. Тьмой можно было бы распорядиться куда лучше, но Регина не сумела, и… что ж.
- Думаю, я ухожу, дорогая, - без особого сожаления сказал он.

Отредактировано Jareth (2015-01-18 17:38:34)

Нет, ну как же еще она могла поступить? На лице Джарета мелькнуло веселое удивление, но не тем, что стража посмела коснуться его, черным теневыми колодами обездвижив руки, а тем, с каким прежним упрямством, с какой несгибаемой силой (о нет, это был не безысходный рефлекс, а отголосок живой страсти) она снова желала оставить друга при себе навсегда.
Раз так, то... Королевский подарок исполнения желаний ведь должен быть королевским до конца, не так ли?
- Ты хочешь посадить меня в клетку, Регина? - успел оскорбленно спросить он - а через секунду тени уже волокли его вниз, под пол, под землю, где в пустых казематах уже давно стояла тишина. На ковер перед Королевой упало белое перо – взлететь птицей из пропитанных смертным колдовством оков Джарет так и не сумел.

Старые предания гласят, что фейри боятся стали, потому что она жжет их как огонь. Решетка в темнице венценосного узника была сделана из прекрасной зачарованной стали, но на случай, если легенды лгали, из темноты тоннеля неусыпно смотрели безжизненные невидимые глаза. Стены, сложенные из костей и черепов, были так тесно спаяны, так напоены смертью, что не рассыпались от разъяренных проклятий – только скалили в свете чадящего факела желтые зубы да изредка роняли осколки на земляной пол.
Несколько дней Король гоблинов бесновался, сотрясая подземелье многоголосьем разрушительных иллюзий. Потом выбился из сил и уснул у костяной стены, отчужденным прозрачным лицом и залегшими под глазами тенями напомнив о принце в дальних покоях замка.
Долгий сон сменился глубокой молчаливой неподвижностью. Затем он начал донимать стражу холерическими разговорами и придирками.
В конце концов, он стоял босиком на истребованной кровати, чьи гнутые ножки из драгоценной древесины уже начали точить крысы, и пачкал рваные манжеты в пыли, пытливо скользя пальцами по впадинам глазниц, провалам носов и обнаженным улыбкам своих новых друзей, чьими отнятыми жизнями Королева запечатала его бессмертную сущность. Мертвецы не откликались на его зов и песни, но Джарет не останавливался, одержимый как лунатик: где-то здесь, в полумраке, в нише или одной из сложенных по углам пирамид тишина была неискренней.
Он перебрал их все, выстроив из разобранного новые причудливые фигуры – и наконец нашел.
- Ты была очень плохой девочкой, - когтистый палец обличающе указывал на стоящую по ту сторону решетки Регину; Джарет сидел среди меховых покрывал и костяной муки и смотрел не на посетительницу, а на то, что лежало у него на коленях. – Но у меня есть для тебя подарок.
Поднявшись, он подошел поближе к прутьям и свету факела, в котором железно блеснула туго обтянувшая «подарок» кожа и легкие полуседые волосы. Закрытые глаза были целы: Темный, чье иссохшее до пергамента тело лежало в скрипучей, подвешенной на ветру клетке, никак не мог сгнить и накормить собой червей. Отпечаток проклятья неуязвимости не оставил его и здесь, в самом сердце смерти, в основании монумента из точно таких же отрубленных голов.
Румпельштильцхен, вот кто никогда бы не дошел до такой скуки. У него всегда была способность создавать что-то из ничего…
- Хочешь? – почти кокетливо спросил Король гоблинов.
[AVA]http://storage6.static.itmages.ru/i/14/0720/h_1405856056_2387867_8c75bc26f0.png[/AVA]

Отредактировано Jareth (2015-01-20 14:16:21)