Скоро год, как теплая ладонь
Чуть касалась лба, благословляя,
А в камине тихо догорает
Наших писем святочный огонь.
Скоро, скоро -- подытожив срок,
Век пройдет, и я поставлю крестик...
Любовь всегда была подобна цветку. Нужно было всего лишь самую малость подождать, пока тот распустится и заблагоухает, согретый солнечной лаской. Так и пылкая юношеская сердечная страсть ее к Раулю, пережив свою долгую колдовскую зиму, вновь пустила слабые ростки сейчас, ведомая внутренней нежностью. Каждый день, готовясь ко сну, Кристина возвращалась воспоминаниями в те дни, когда жизнь была для всех них невыразимо проще, когда не нужно было дрожать, оглядываясь на мелькнувшую в полумраке фигуру, с опаской вслушиваться в хрупкую тишину пустой комнаты. Или корить себя за те поступки, которые совершал малознакомый человек, в какого по жестокой случайности и прихоти судьбы превратилась сама. Одно было печально: в эти дни засыпалось чертовски нелегко; поневоле Дааэ ложилась в постель далеко за полночь, полная ненужных и горьких мыслей, помочь заглушить которые (хотя бы на время) могло только чтение напару с каплей вина.
Порой приятно было представлять те сравнительно далекие времена, которые, казалось бы, она проживала еще совсем недавно. Сложно было привыкнуть за год ко всему окружающему, даже если с одной стороны ты просуществовал в оном ни много, ни мало двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет словно во сне или каком-то неестественном полузабытьи, нелепом припадке лунатизма: и ходишь, и дышишь, и говоришь своим голосом, но вовсе не ты настоящая. И порой, глядя на измотанного буднями своего то ли супруга, то ли нареченного, то ли друга, а то ли и вовсе врага, молодая женщина невольно задавалась вопросом – если так горько ей, то каково ему, бедному, каждый божий день встречать ее, живое воплощение былых разрушенных мечтаний своих, вероломную горделивую ни жену, ни невесту, прячущуюся в комнатах, стыдливо избегающую его общества всеми правдами и неправдами.
Она чувствовала себя настолько несчастной и виновной, что не могла даже найти подходящих слов для виконта, ни единой ласковой фразы, чтобы успокоить его и свое сердца; все они застревали комом в горле и отталкивали обратно к опостылевшему уже одиночеству. Нет, Кристина готова была биться за их прошлое и будущее, но для этого пришлось бы принять то настоящее, к которому Шарлотта Дефо привела их обоих своим безразличием и эгоистичностью, а это было ношей поистине невыносимой.
Крошка Лотти сбросила с ног домашние туфли, босиком сойдя на ковер, уверенным движением пальцев включила проигрыватель и приоткрыла окно, впуская в комнату свежий ночной воздух. Стрелка часов давно перевалила за два часа пополуночи, а четвертая симфония Брамса, сопровождающаяся метрономом ходиков, только усиливала ощущение предутреннего чуть тревожного безвременья, но вовсе не помогала сомкнуть глаз. В руки как-то сам собой лег потрепанный томик Остен, своевольно перевернулась страница: чужим чуть печальным голосом, ведущим затейливый старинный сюжет, она доводила свои эмоции до совершенного пика. Возводила оттенки вчерашнего несчастья в абсолют и обрушивала на них всю мощь финальной точки, торжество мажорного аккорда, непреложного счастья, поверить в которое означало предать сами принципы собственного существования на сей день. Но которым так подкупающе было дорожить.
Может быть, дело было вовсе не в мечтательном гении немецкого композитора, но Кристина попросту не могла сосредоточиться на ироничных и дерзких строчках, когда-то заботливо выведенных чуткой рукой. Женщина отложила книгу раскрытыми страницами на подлокотник – чернильно отпечатанное противопоставление быстротечности человека монументальной тверди холмов и скал – прошла к столику, замерев призрачным отражением в зеркале. Взглянула на себя хмуро и исподлобья – тонкий светлый халат только подчеркивал бледность лица и тени под глазами, они не убирались ни сном, ни косметикой, и потому можно было с чувством внутренней свободы пренебрегать и тем, и другим. Пальцы сами собой приоткрыли крышку шкатулки, нащупали и вытянули в сумрачный свет торшера простую медную цепочку.
Цепочку и нанизанное на нее тяжелое кольцо с черным камнем. Она давно перестала носить его на груди, но нередко в моменты, когда казалось, что земля уйдет из-под ног, мысленно сжимала в ладони. Этот осколок прошлого возвращал ей уверенность и силы бороться, помогал всякий раз найти в себе толику мужества бесстрашно взглянуть в глаза любой мнимой опасности, как если бы вместо следа беспокойного демона согретый кожей металл хранил в себе могущество небесного создания и любовь покойных родителей. Она даже едва ли могла понять, что заставляло ее всякий раз искать защиты и поддержки у бессловесного куска горьких воспоминаний, а не отослать наконец бывшему владельцу почтой до востребования, но сейчас на полный бессмысленной сентиментальности жест был вполне ощутимый стимул.
Allegro energico e passionato и недолгое серое молчание после, вливающееся в «мажорную улыбку сквозь слезы», томящийся чувственный вздох затаенной лирики. Кристина, как и вчера, и неделю назад, с удовольствием закрыла бы глаза сейчас, вслушиваясь в ведомые твердой рукой Хайтинка frei aber froch, озорно уклоняющиеся от привычного академического порядка, изменчивые и зыбкие тональности почти вальсовой тройки, но сейчас ни одна из нот не принесла бы желанной внутренней тишины. Нестерпимо хотелось выпить. Налив в узкий бокал немного шерри из стеклянного графина, крошка Лотти наконец отняла крепко сжатый кулак от груди, вглядываясь в контуры памятной безделушки. Смутный ноющий след от укола под ребрами согрел миндальный привкус на языке, пальцы снова сжались вокруг безжизненного напоминания о собственных ошибках, и после недолгой битвы с самой собой молодая женщина отставила на кофейный столик несчастный, почти истерзанный бокал, впервые за долгие минуты пошевелившись. Выключив свет и сделав шаг назад, она словно бы оступилась и рухнула спиной на растрепанную человеческой бессонницей кровать поперек, пряча голые ноги под полами халата, свободной рукой заворачивая себя в покрывало. Улыбнулась, разглядывая опутавшую пальцы цепочку и ее ношу, бликующую в тусклом свете уличного фонаря; улыбка была скорее гримасой горечи, но навряд ли Кристин могла это заметить. Странное чувство не давало ей сомкнуть глаз, чувство не-одиночества, параноидально преследовавшее всю жизнь, и прошлую, и эту, словно для того, чтобы вновь сконцентрироваться здесь и сейчас. Задержав дыхание, она мечтала сейчас же исчезнуть. Как будто вместе с ней уйдет это тоскливое, тянущее волнение. Но магия убеждения себя не работала.
В беззвучном молчании ночи мягкими тихими голосами общались оркестр и настенные часы, не пытаясь перекричать ни шелест ветра, ни отдаленный шум чужой суеты. Где-то за окном, взрезая привычную мягкость ночи, пролетела птица, хрустнула ветка то ли сама собой, то ли под чьей-то стопой, Кристина вслушивалась во все эти звуки, отделяя от привычной гармонии, стараясь стать как можно более незаметной для мира. Неосознаваемый, глубокий страх сжал ее плечи, вгрызся крупным рядом зубов в открытое горло; она выросла теперь, и одеяло больше не могло спасти от этого иррационального, ничем не оправданного трепета. Приподнимаясь на локте, юная женщина нервно обернулась, но в комнате ничего не изменилось – ни проступивших чудовищ, ни монстров из тьмы, только клубящаяся по углам свинцовая пустота и едва ли знакомый запах, коснувшийся обоняния шелковой лентой.
Он был совсем рядом, этот невидимый кто-то, знакомый до дрожи, чье имя-призвание было так жутко произнести даже в собственном разуме. И сколько госпожа Дааэ не призывала себя к спокойствию, душа кричала вовсе об обратном, не верила в то, что чужое присутствие – просто игра воображения. Крошка Лотти села и спустила ноги на пол, почти оставляя поблескивающий в полутьме старинный сувенир из прошлого затеряться в простыни.

Отредактировано Christine Daae (2014-12-19 14:46:02)